Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 5

недостаточной интеллигентности и дремучей невоспитанности. Эта сцена, с некоторыми вариациями, повторялась из года в год.

Надежда Семеновна любила играть роль хранительницы традиций, уклада – некоей жрицы, служительницы на алтаре своего божества, строго следящей за пунктуальным соблюдением культа. Мы былиобязаны, под страхом «вечного отлучения», помнить и поздравлять Н.С. с лицейской годовщиной, с днем рождения Пушкина, который совпадал с днем рождения самой Н.С. (впрочем, если не брать в расчет разницу в стилях летоисчисления), чем она невероятно гордилась. Мы были обязаны также помнить день и час смерти Пушкина и многое,многое другое. По правде говоря, на все это мы мало обращали внимания, что служило поводом для неминуемого упрека во время очередной встречи: «Володечка, а вы знаете, что вы единственный, кто не поздравил меня с ...»

Ритм жизни Н.С. задавался литературным календарем: датами рождений и смертирусских писателей. В соответствии с этим она и делала свои передачи. Ее деятельность на русском радио в Америке была подвигом. И дело не только в количестве передач, которых было чуть ли не 600, а в той самоотверженной и всецелой отдаче делу служения на алтаре великой русской литературы. Н.С. тщательно готовила свои выступления и всегдаочень волновалась. Она говорила из дома в телефонную трубку и никогда не знала, сможет ли довести передачу до конца из-за скверного самочувствия, а нередко продолжала говорить прямо во время сердечного приступа. Н.С. рассматривала свои радиопередачи как высокое жертвенное служение, как то главное, ради чего жить стоит. «Живу от передачи к передаче», – говорила она. Несколько раз она и меня приглашала в свой эфир в качестве гостя, но при этом не давала вымолвить и слова, беспрерывно перебивала и все время говорила сама. Выступал у нее и Слава. Уж не знаю, так же ли она обходилась с «генералами» (известными писателями, пушкинистами, директорами музеев и т.д.), которые нередко составляли своего рода «декорум» ее передач.

Хотя, по большому счету, я глубоко убежден, что вся уникальность ее передач заключалась именно вней самой – даже не в теме передачи и не в ее гостях. У Н.С. был дар: настоящий, особый, единственный, только ей присущий. Я бы определил его как способность жить так, как будто ничего не случилось. Она вела свои передачи так, как если бы навсегда застряла где-то, в каком-то одном времени. К примеру, о дуэли или смерти Пушкина она говорила так, как будто была их очевидцем. Все дело было в точности и подлинности интонации, то есть в том, что разучить или придумать нельзя. Она начинала примерно так: «29января 1837 года, в 2 ч. 45 мин. пополудни, перестало биться сердце Александра Сергеевича Пушкина», – далее следовала долгая пауза и глубокий вздох с еле слышным грудным звуком, что-то среднее между «н» и «м». И этот звук, это придыхание каким-тонепостижимым образом все меняли! О, на сей раз это не была поза илиотработанный прием. Это, воистину, «чудотворила» сама Надежда Семеновна Брагинская! И каждый, кто слышал ее в этот момент, неизбежно попадал под ее чары и уже не мог больше оставаться равнодушным слушателем. Происходило именно самое настоящее чудо, и чудотворцем была Н.С. Я не думаю, что в моих словах есть преувеличение. Ей потомчасто звонили ее слушатели и в один голос повторяли нечто вроде того, что они ничего подобного никогда в своей жизни неслышали и что они еще живы только потому, что есть она, ее передачи и т.д. Ей был важен такой feedback.

При этом Н.С. в своих литературных передачах не сообщала чего-то такого, что не было известно ранее, а ее собственные воззрения были давно установившимися и неизменными. Насколько я могу судить, ее представления о том, что могло быть на самом деле, редко выходили за пределы целомудрия советского разлива. Ей ненавистна была мысль, что Марина Ивановна Цветаева могла испытывать сильные чувства не только к лицам противоположного пола. В ее передачах то и дело мелькали советизмы типа «самодержавный режим», «декабристская эпоха», «вольнолюбивые стихи». Но все это, в сущности, не имелоникакого значения, ибо материалом чуда было не то, что Н.С. говорила, а сама Н.С.

Самым удивительным во всем ее облике, во всей ее манере жить было то,что она позволяла себе роскошь не замечать Америку.[2] Когда я говорю «не замечать», это отнюдь не означает, что Н.С.игнорировала страну, в которой ей суждено было прожить остаток своих дней.Напротив, она очень любила Америку и высоко ценила ее исконные начала. Яхочу лишь сказать, что все то, что Америка обычно делает с людьми, в нееприехавшими, неизбежно меняя их на тот или иной американский лад, ее некасалось. Она не только не позволилаАмерике себя изменить – но, оказавшись здесь помимо своей воли, онанамеревалась ни больше ни меньше как изменить саму Америку.

Н.С. решительно отказывалась смириться с тем, что по улицам Нью-Йорка как ни в чем не бывало бродили улыбчивые, добродушные люди всех цветов кожи, которые, однако, никогда не читали Пушкина. Это приводило ее в отчаяние. Она всерьез задавалась вопросом: в чем же истинный смысл жизни, скажем, такого полезного и деятельного человека, каким был бывший мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг, если он ничего не слыхал о Пушкине. Н.С. не скрывала своих «прозелитских» намерений в отношении «земли пребывания», хотя и понимала, что ее «миссионерские» возможности весьма ограничены, поскольку она, в сущности, не знала английского языка. Впрочем, это ее не смущало. Высота цели оправдывала недостаток средств. Я был свидетелем одной из «миссионерских атак» Н.С., целью которой была ее темнокожая home-attendant.