Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 6

Н.С. с пафосом говорила ей, указывая на портрет Пушкина: «Pushkin – Russian poet, black ... nigger...hannibal ». Одному Богу известно, что бедная женщина могла вынести из этой «проповеди», не придия ей на помощь.

Но Н.С. не унывала. Она знала, что в ее арсенале имеется орудие куда более крупного калибра. И вот тут-то на поле битвы выступал ее американский воспитанник Джулиан. Она хотела верить, что переводы Джулиана откроют Пушкина Америке и спасутхотя бы немногих избранных. И тем самым дело ее жизни, особенно после столь коварного поворота судьбы, не останется бесплодным. Было что-то воистину трогательное и даже трагичное в этом ее донкихотстве. Всем памятна ее любимая присказка: «Ох, и попил жеон моей кровушки!» Я слышалэту фразу не раз во время их совместной работы над книгой джулиановских переводов из Пушкина «Мой талисман», которая, по замыслу Н.С., призвана была покорить Америку.[3]

Н.С. держала Джулиана, или Джулианчика, как она его ласково называла, от всех отдельно, только для себя, словно любимую дрессированную собачку или диковинную птичку в клетке, ревниво оберегая своего «мальчика» от ненужных, по ее мнению, встреч. Она очень им гордилась и делала все, что было в ее силах, чтобы обеспечить ему русскую карьеру. В этом смысле ее деятельность увенчалась полным успехом. Помню, скакой гордостью она мне рассказала, что известный пушкинист В. С. Непомнящий где-то сказал, что, дескать, раньше все в один голос говорили, что Пушкин непереводим, и потомутолько одни русские ставят его выше всего, а вот теперь мы имеем переводы Джулиана Лоуэнфельда... Или: «Володя, ты представляешь: Пушкин впервые в Америке на английском языке! Я так счастлива, что дожила до этого дня!»… «Меня всетолько и спрашивают: Надежда Семеновна, как вам удалось найти и воспитать такого гениального мальчика?» Она очень хотела во все это верить, и, разумеется, зная Н.С. и искренне любя ее и щадя, я никогда не мог при ее жизни позволить себе «крамолу» публичного сомнения в справедливости таких высказываний.[4]

Было что-то болезненное в их отношениях,ибо Н.С. любила Джулиана той самоотверженной и требовательной любовью, котораяне оставляла места для «мирного» сосуществования с другими близкими ему людьми.Я часто слышал от нее жалобы и упреки в адрес Джулиана. Она очень страдала оттого, что не получала от него и малой доли ответного внимания и тепла. Подушевному великодушию, Н.С. склонна была видеть в этом признаки гениальностиДжулиана.

«Понимаешь, Володечка, – говорила она мне, – он ведь гений! А гений – это не простой человек. Какой с гения спрос?!» Она заранее готова была простить ему все.Помню, с какой горечью и недоумением она однажды призналась мне, чтолишь случайно, в самый последний момент перед публикацией, обнаружила в гранках русской части второго издания «Моего талисмана» исчезновение нескольких строчек, с упоминанием ее имени и посвящения ей всей книги. Увы, у нее были все основания считать, что это не случайный недосмотр.

Впрочем, на публике, когда они появлялись вместе, все обстояло вполне благополучно. Джулиан не переставая рассыпался в комплиментах в адрес Н.С. Он часто называл ее «моя вторая мама». При этом я не помню ни одного случая, чтобы Н.С. на людях назвала Джулиана сыном. Хотя я глубоко убежден, что в сердце своем она питала к нему самые глубокие, истинно материнские чувства, и весь свой огромный нерастраченный дар материнской любви всецело и безусловно отдала одному ему. Было что-то глубоко трагичное в этом их странном, «полупроводниковом» тандеме, ибо Н.С. не понимала по-английски и потому не могла, по существу, видеть то, что происходило на самом деле. О Боже, какая же во всем этом была ирония!

Чтобы покончить с грустными вещами, упомянуеще одну большую область ее жизни, служившую источником постоянных огорчений ислез. Я перехожу к теме России, без которой мой рассказ о Н.С. был бы неполным.И здесь судьба вновь сыграла с ней злую шутку. Уезжала-то она, в свое время,погостить, еще из ельцинской, скажем так, «приемлемой» России, куда исобиралась непременно вернуться, если здоровье позволит.[5] Но сРоссией, пока она оставалась в Америке, случилась очередная печальнаяметаморфоза: она стала вдруг стремительно меняться – увы, в ту самую, еще незабытую, бесноватую сторону, о которой ой как хотелось бы всем поскорее забыть!Я видел, как близко Н.С. принимает к сердцу все то, что там происходит, ипредостерегал ее от чрезмерной поглощенности «плохими» новостями. Она назваламеня однажды черствым и бесчувственным человеком в ответ на мои философскиеразглагольствования – что, дескать, нельзя жить одним негативизмом и что естьеще масса иных, приятных, новостей.

Расскажу об одном, не лишенномзанимательности, но и весьма характерном для понимания ее гражданскогосамочувствия, эпизоде. Как-то я обмолвился Н.С. в телефонном разговоре, чтотолько сейчас, случайно, узнал, что сегодня вечером в одной из православныхцерквей Нью-Йорка будет проходить заочное (по просьбе вдовы) отпеваниеАлександра Литвиненко, совсем недавно отравленного в Лондоне. Н.С. немедленносказала: «Я пойду!» Я, признаться, был удивлен ее мгновенной реакции, ибо знал,что Н.С. была глубоко равнодушна ко всяким проявлениям «профессиональноймистики», неважно какого толка. «Володя, я пойду!» – решительно повторила онаеще раз. И мы пошли. Там нас, помимо священнослужителя, совершавшего обряд,было всего трое: Н.С., я и еще один человек, приехавший специально для этого изЛондона.

Когда я навестил ее в больнице, примерно за