Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 109

К оглавлению

109
вот такой: из прошлого можно взять абсолютно все, любую девиацию или дикость– и придать ей сколь угодно возвышенный статус. Понимание этого чрезвычайноважно.

Меня всегда занимало, как по-разномутрактуются, скажем, сакральные тексты. Религиозные сионисты (Раби Кук) видят вТоре ясное предзнаменование необходимости создания еврейского государства – асатмары (Раби Тетельбойм) так же ясно видят, что Государство Израиль ни в коемслучае не нужно было создавать. Переубедить никого нельзя лет по крайней мере 90. Ну ладно, тут еще возможныразличные интерпретации разных кусков огромного текста. Но есть проблемы типа: начто обращать внимание, а на что – нет (problem of commission and omission).Все религиозные тексты содержат много чего, и надо очень стараться, чтобыпериодически не впадать в противоречия. Скажем, в одной суре Корана евреиназываются свиньями и собаками, а в других – считается, что они вполне ничего,если платят налог и не высовываются. Дальнейшее (что именно войдет в чью именнотрадицию) зависит от того, какая сура чаще применяется, а какую игнорируют. Подобныхпримеров в истории бесчисленное множество. Сорокин, доведя эту особенностьчеловеческого сознания, как он обычно делает, до полной крайности, зановопривлекает внимание к печальному факту ее существования. И социосистемике этоочень небезразлично.

6. РАСПОЛОЖЕНИЕ С ЗАКЛЮЧЕНИЕМ

Если попытаться в предельно краткой форме показатьрасположение творчества Владимира Сорокина в культурном пространстве средидругих направлений и жанров, то получится картина, изображенная на Рис. 1.

Как эта схема былаполучена, легко увидеть на примере Ф. Кафки. Кафка показал вплетенность абсурда в тканьповседневности через описание действий; его абсурдность выше нормы (зона правеесередины по оси действий); Сорокин довел абсурдность и брутальность действий докуда более отдаленных пределов (то есть расширил график вправо). Кафкаиспользовал исключительно обыденный, часто даже подчеркнуто канцелярский языкдля описания довольно диких вещей. Сорокин использовал и обыденный инеобыденный язык (то есть расширил график вверх). Подобным образом можнопроанализировать и другие направления в литературе. Сорокин фактически не знает границни в чем, арсенал его приемов перекрывает все ранееизвестное, с точки зрения нащупывания границ возможного.

При этом он никогда, насколько мнеизвестно, не занимался искусством для искусства, но всегда преследовал какие-то«настоящие цели». Странная книга «В глубь России» [25], сделанная совместно с «экстрим-перформансистом»О. Куликом, – пожалуй, единственное (известное мне) исключение. Зная вцелом творчество Сорокина, ее можно расценить как некую мрачную не очень удачнуюшутку (что я и делаю). А не зная – как некий экспонат на выставке современногоискусства, мимо которого я бы прошел не остановившись (книга и сделана какпредмет искусства, где фотографии играют куда большую роль, чем текст). Этообстоятельство характерно: те же самые приемы в одной среде порождаютсоучастие, в другой – нет. Ясно, что книга исключительно «концептуальна» – ноот этого никак легче не становится. Единственная причина: в книге ничего, кромеэтого самого концептуализма, нет, а в других текстах есть, что я и пыталсяпоказать.

Концептуализм, действительно, был у истоковстановления В.С. Он находился в близкой дружбе с немного более старшими Д. Приговыми Л. Рубинштейном, был под влиянием Э. Булатова – и, единственный,далеко ушел от этого. Неподражаемый Пригов до конца своих дней совершенствовалоднажды найденный стиль. Рубинштейн неожиданно для многих переключился наполитическую эссеистику и до сих пор блистательно демонстрирует концептуалистскуюлюбовь к смыслу слова, даже в мутной воде российского политического дискурса.Булатов, поддержав юного Владимира, не смог воспринять его очень ранопроявившуюся неостанавливаемость ни перед какими табу. Сам Булатовпродемонстрировал всей своей многолетней творческой карьерой именно верностьпринципам: его работы много лет воспроизводят в новых вариантах прямыедихотомические коллизии (типа «Иди–Стой»), изображенные в золотой периодсоцарта 60-х и 70-х годов, так поразившие в свое время публику. Сорокин жедавно ушел и от дихотомичности, и вообще от всего, что можно назвать«направлением».

В. Сорокин далек от оптимизма относительновнутренних свойств человеческой природы – но не устает поражаться ее гибкости иприспосабливаемости. Он провидит будущее ярче многих футурологов (поэтому его «страшночитать» – см. Раздел 5), он не боится насыщать свои видения самыми смелымидеталями альтернативных (и равно убедительных) сценариев; его прогнозы уже вомногом сбылись – но делает он все это на основе внутренней уверенности в неизменностиглубинных первобытных инстинктов и непереосмысленных традиций. Он, как никтодругой, показал всю невероятную лживость коммунистического строя, «взорвал» егона бумаге, «убил» его литературу изнутри – и оказался свидетелем возрожденияего наиболее гнусных черт в новом виде в наше время.

Сорокин никогда не рассуждает в текстахсам, в качестве всемогущего автора; не вставляет свои комментарии, незанимается морализторством, не проповедует и не поучает. Все эти вещи,если там они и есть, вложены в уста героев. В этом отношении он полифонично выражает«глас народа» (который представлен огромным разнообразием персонажей), нечтопротивоположное «пророческому типу» писателей, от Л. Толстого до

109