Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 49

К оглавлению

лучше других.

Нет, никогда, ничей я не был современник,

Мне не с руки почет такой.

О, как противен мне какой-то соименник,

То был не я, то был другой.

Два сонных яблока у века-властелина

И глиняный прекрасный рот,

Но к млеющей руке стареющего сына

Он, умирая, припадет.

Я с веком поднимал болезненные веки –

Два сонных яблока больших,

И мне гремучие рассказывали реки

Ход воспаленных тяжб людских.

Сто лет тому назад подушками белела

Складная легкая постель,

И странно вытянулось глиняное тело, –

Кончался века первый хмель.

Среди скрипучего похода мирового

Какая легкая кровать!

Ну что же, если нам не выковать другого, –

Давайте с веком вековать.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке

Век умирает, а потом

Два сонных яблока на роговой облатке

Сияют перистым огнем.

1924

Декларативному отрицанию сиюминутногоМандельштам противопоставляет понимание хода времени в глубинном, почтибиблейском смысле. Трудно не согласиться. Если и можно говорить об избранностиМандельштама, то он был избран природой стать интуитивным медиумом времени.

В 1909 году, в Гейдельберге {2}, цитадели академизма, восемнадцатилетний Мандельштам написалэтот короткий неловкий стих, своего рода юношеское обещание начать с tabularasa в восприятии мира:

Ни о чем не нужно говорить,

Ничему не следует учить,

И печальна так и хороша

Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,

Не умеет вовсе говорить

И плывет дельфином молодым

По седым пучинам мировым.

Декабрь 1909

Мандельштам никогда не был усидчивымстудентом, но он всегда искал и находил в формальных науках точки отсчета своимподсознательным догадкам. Что же касается интуиции как фактора познания, томожно представить, с каким чувством слушал Мандельштам лекции Анри Бергсона вПариже годом раньше (1908). Каждое слово мэтра падало на благодатную почву{3}.

Интуитивные догадки рождают новое знание,но и возникают они на уровне накопленных знаний. Что было в самом начале –вечный вопрос. Разрывая эту цепь, Мандельштам в раннем стихе говорит, что егоинтуиция питается мистической субстанцией – исторической памятью, даннойпоэтам:

Я не слыхал рассказов Оссиана {4},

Не пробовал старинного вина;

Зачем же мне мерещится поляна,

Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы

Мне чудится в зловещей тишине,

И ветром развеваемые шарфы

Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство –

Чужих певцов блуждающие сны;

Свое родство и скучное соседство

Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет,

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

1914

Свое назначение как приемника идешифровщика сигналов пространства и времени он осознал рано и был в этомпостоянен.

Мандельштам критически относился ко многим раннимстихам, но в стихотворении 1912 года, к которому он вернулся в 1937-м, изменена(не самым удачным образом) всего одна строфа — по мнению поэта, она нарушалакосмический тон стиха:

Я вздрагиваю от холода –

Мне хочется онеметь!

А в небе танцует золото –

Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,

Люби, вспоминай и плачь,

И, с тусклой планеты брошенный,

Подхватывай легкий мяч!

Так вот она – настоящая

С таинственным миром связь!

Какая тоска щемящая,

Какая беда стряслась!

Что, если, над модной лавкою,

Мерцающая всегда,

Мне в сердце длинной булавкою

Опустится вдруг звезда? {5}

1912

Еще более отчетливо мысль о поэте какмедиуме, извлекающем образ из хаоса или звук из шума, прозвучала вот в этомстихе:

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

И Гете, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шепот

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

1933

Это из цикла «Восьмистишия» конца 33-гогода. А вот более позднее, почти финальное, — о том, как это происходит, опроцессе рождения образа. Трагический окрас этих строк к раскрытию темы малочто прибавляет. Но с этим ничего не поделаешь — оно написано в 1937-м:

Дрожжи мира дорогие:

Звуки, слезы и труды —

Ударенья дождевые

Закипающей беды

И потери звуковые —

Из какой вернуть руды?

В нищей памяти впервые

Чуешь вмятины слепые,

Медной полные воды, —

И идешь за ними следом,

Сам себе немил, неведом —

И слепой, и поводырь...

Мандельштам воспринимал мир синтетически, всоединенности его отдаленных частей. Сверстник Мандельштама, в будущем академик,Виктор Жирмунский {6} писал в 1921 году: «Мандельштам любил соединять вформе метафоры или сравнения самые отдаленные друг от друга ряды понятий».Юрий Тынянов {7} ему вторит («Промежуток», 1924): «…Эти странные смыслыоправданы ходом всего стихотворения, ходом от оттенка к оттенку, приводящим вконце концов к новому смыслу. Здесь главный пункт работы Мандельштама —создание особых смыслов. Его значения — кажущиеся, значения косвенные, которыемогут возникать только в стихе, которые становятся обязательными только черезстих».

Пожалуй, первым по времени такимнеожиданным смыслом, найденным в современном событии, была Мандельштамовская«Европа», написанная в связи с началом Первой мировой войны. Маяковскийоткликнулся на «августовские пушки» {8} драматическойпредельно-конкретной риторикой:

«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!