Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 50

Италия! Германия! Австрия!»

И на площадь, мрачно очерченную чернью,

Багровой крови пролилась струя! ...

1914

Совсем иначе воспринял это событиеМандельштам, глядящий на карту Европы отстраненно, с высоты птичьего полета,подобно Лермонтовскому Демону:

Как средиземный краб или звезда морская,

Был выброшен последний материк.

К широкой Азии, к Америке привык,

Слабеет океан, Европу омывая.

Изрезаны ее живые берега,

И полуостровов воздушны изваянья;

Немного женственны заливов очертанья:

Бискайи, Генуи ленивая дуга.

Завоевателей исконная земля –

Европа в рубище Священного Союза –

Пята Испании, Италии Медуза

И Польша нежная, где нету короля.

Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта

Гусиное перо направил Меттерних {9}, –

Впервые за сто лет и на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта!

Сентябрь 1914

Более сиюминутными были откликиМандельштама на февральскую и октябрьскую революции. Эти стихи позитивны иполны гражданского пыла. Способы обличения эпохи средствами высокой поэзии емуеще предстояло изобрести и освоить. Пока что больше ему удается эпический,философский тон, как ранее в «Европе». Мало кто сказал лучше о великомперевороте и о тех, кто ужаснулся, но сохранил надежду:

Прославим, братья, сумерки свободы,

Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенёт.

Восходишь ты в глухие годы,

О, солнце, судия, народ!

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

B ком сердце есть, тот должен слышать,время,

Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые

Связали ласточек, – и вот

Не видно солнца, вся стихия

Щебечет, движется, живет.

Сквозь сети – сумерки густые –

Не видно солнца и земля плывет.

Ну, что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи,

Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Май 1918

Поворот руля происходит и в поэзииМандельштама. В ответ на расстрел Гумилева он пишет чудесные стихи, которыезвучат как стихи нового времени:

Умывался ночью на дворе.

Твердь сияла грубыми звездами.

Звездный луч — как соль на топоре.

Стынет бочка с полными краями.

…

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее.

Чище смерть, соленее беда,

И земля правдивей и страшнее.

1921

Эти строки могут быть истолкованы и какпризнание правоты «исторического процесса», и как призыв к самому себе снятьрозовые очки и проститься с революционным идеализмом.

Пожалуй, второе толкование все же вернее,если вспомнить «Концерт на вокзале», предваряющий написание «Шума времени».Замечу, что вокзал в Павловске, о котором идет речь, это первая в России железнодорожнаястанция, которая была названа вокзалом {10}. Именнопотому, что с пушкинских времен и до начала 1900-х станция оставалась воксалом– местом гуляний и концертов.

Пушкин еще в лицейском стихе 1813 года «КНаталье» писал:

Пролетело счастья время,

Как, любви не зная бремя,

Я живал да попевал,

Как в театре и на балах,

На гуляньях иль в воксалах

Легким зефиром летал...

О, эта пушкинская легкость! А вот – Мандельштам.Контраст трагикомичен:

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,

И ни одна звезда не говорит,

Но, видит бог, есть музыка над нами, –

Дрожит вокзал от пенья аонид {11},

И снова, паровозными свистками

Разорванный, скрипичный воздух слит.

Огромный парк. Bокзала шар стеклянный.

Железный мир опять заворожен.

На звучный пир в элизиум {12} туманный

Торжественно уносится вагон.

Павлиний крик и рокот фортепьянный.

Я опоздал. Мне страшно. Это сон.

И я вхожу в стеклянный лес вокзала,

Скрипичный строй в смятеньи и слезах.

Ночного хора дикое начало

И запах роз в гниющих парниках,

Где под стеклянным небом ночевала

Родная тень в кочующих толпах.

И мнится мне: весь в музыке и пене

Железный мир так нищенски дрожит.

B стеклянные я упираюсь сени.

Горячий пар зрачки смычков слепит.

Куда же ты? На тризне милой тени

В последний раз нам музыка звучит

1921

В годы НЭПа Мандельштам не пишет стихов.Этот период, в который уложилась почти вся жизнь и борьба обэриутов, где-то с1924-го и по 1930 год, для Мандельштама-поэта обернулся пятилетним молчанием.Он писал прозу — «Шум времени», «Феодосию», «Египетскую марку», переводил,пытался понять свое место в «советском литературном процессе», который в этигоды вставал на ноги. В результате выработал к нему глубокое отвращение иосознал свою с ним несовместимость. Требовался только повод, чтобы этот нарывпрорвался.

Началось, как известно, с литературногоскандала 1928 года по поводу перевода «Тиля Уленшпигеля» {13}. Этот сам по себе рядовой литературный скандал был использовансторонами для выражения крайней взаимной нелюбви и идеологической неприязни.Мандельштам сжег мосты, написав «Четвертую прозу», и к нему наконец вернулсяпоэтический голос.

И этот, третий Мандельштам — ужеединственный в своем роде, несравнимый и несравненный. Его поэтический языкприобрел не имеющую параллелей свободу, прямоту и «вневременную современность».Этим оксюмороном {14} я хочу выразить мысль, чтовремя идет (80 лет прошло), а стихи Мандельштама этого периода действуют насознание с абсолютной непосредственностью и силой.

Не могу удержаться от короткого спискастихов, написанных в 1930—31 годах: