Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 67

рядовым награждением. Потом, конечно, было лучше, когда опять со шведомбодались за Финляндию-то. Так ведь нет больше с нами Петра Петровича – умре,вечная память, знатный был вояка, породистый. Вот и остались либо старичьепромокательное, что еще нарвскую баталию помнят, либо служаки парадовпригородных: войск не видали, лошадей в рысь не пускали, пушек побаиваются,горла нет, отвага умеренная. Стыдоба одна, великий-то государь, небось, в гробуворочается своем, Петропавловском, – так то на другом берегу, никому, кромекараульных, не слышно.

Тянет, тянет меня на подробности. Хорошо,уступлю соблазну нелицемерно, всех помяну, мамочек, не обессудьте. Значит,сначала генерал-фельдмаршал – как принял командование, так и закручинился,впору лечить от черной меланхолии. Где он свой чин сыскал, в каких битвах, отом умолчу. Да и хотел бы сказать, раструбить по миру – не смог бы, сколько нитужился, ибо баталий тех никто не ведает. Но все ж из семьи видной, воспитанияизрядного и не остолоп последний, а при нем знающие люди. Думали, обойдется.Как же, обошлось! Выпустили гуся с лисицей сражаться. Да и вслед ему понеслосьот Высочайшей Конференции указов видимо-невидимо, и все такие велелепные,многоречивые. Пока до конца дочитаешь, начало забыл. Пунктов легион, и не всемежду собой складные. И не понять, какие рекомендации выполнять строго, а какиеотложить. Посему он в ответ – тоже речисто и тоже кудряво. А что при этомпроисходит на боевых театрах, каковы ближние планы и стратегические цели,уяснить невозможно.

Вот спроси у любого министра из самыхглавных, куда и зачем двигается наша доблестная армия и в чем состоит глубокийумысел господина фельдмаршала? Кому ведомо, наступает ли он, как велено, илиже, наоборот, отступает? Что ответили бы? Из донесений много не почерпнуть: ктоих читал, только голову затуманил и досаду усугубил. Что в начале депеши ужкуда ясней, то в последних строках затемнено дочерна. То он форсирует, то контрманеврирует,то проводит глубокий охват, то выставляет заграждения и окапывается в нескольколиний. То все солдаты, слава богу, здоровы и крепки духом, то через два дни,оказывается, полвойска мается животом да нарывами. А он, тюфяк разлапистый,искренне так рапортует и печать прикладывает: дескать, хоть и имеется от ПетраВеликого повеление, чтобы солдат в пост мясом кормить, но я того уставасоблюсти не осмеливаюсь.

Не зря говорят, что откровенность хужеворовства. Да, король бы такого вояку давно под криксрехт отдал, а торасстрелял бы перед строем для пущего научения, а наши – глаза отводят и делаютвид, что так надо. Стало быть, что им нужно – дело или одна видимость? Или ещекакой-нибудь интерес имеется? И главное, кого боятся? А здесь отвечу, не скрою– друг дружку боятся и будущего нашего, чего скрывать, совершеннонепредсказуемого. И никто из членов высокочтимой Военной Конференции, попади онв те же щи, лучшего бы не удумал. И сие им прекрасно известно, тоже не скроем.Наоборот, милёночки наши рады были прямо-таки несусветно – пущайгенерал-фельдмаршал, бедовая голова, за всех отдувается, позорится. А есливдруг вывезет растяпу Пресвятая Богородица, то и тут не пропали бы, примазалисьза здорово живешь. Вообще, чужие заслуги – самая лакомая пища.

И ведь случилось – вышли из леса полкикоролевские с утра пораньше, никого не спросившись, и сразу в бой, как обухомпо голове. Чуть всю армию в капусту не порубили драгуны прусские, загнали вболото, как овец. Если бы резерв вдруг по своей воле в бой не ринулся, черезлес и обоз собственный продравшись, тут бы досрочный конец православномувоинству и настал. Могли в одночасье закончить войну на том поле туманном, даспаслись, неведомо как, и даже с честью, канонаду праздничную в столицеобъявили, перебудили народ светлой ночью. Говорят иные, гаубицы-де выручилисекретные. Не знаю, пушки-то, они сами не стреляют.

Только все ж командир-то наш после этогопалку чуток перегнул со своими фортелями, марш-бросками взад-вперед даскороспелым отходом на квартиры зимние. Видать, настропалил его кто ложно.Дескать, плоха матушка донельзя, день ото дня ожидаем страшного. Особо ещевеликий князь – ох, не радовался победе нежданной, а ходил мрачнее мрачного,как съел какой сморчок грустный да горький. Ну, решил тут фельдмаршал играть в большойполитик, брать крупный банк – и опростоволосился. Благодетельница жива-живехонька,а он – под суд и в крепость. За трусость и неисполнение. Получилось, всем наудивление, почти как при государе-отце: виноват – ответь. Оно, правда, верно, вказемат подземный и за меньшие вины угодить можно, так что зарекаться от тогонегоже, все под богом ходим. И хучь, конечно, злорадствовать – грех, а все жескажу – поделом. Жалко, видный он из себя был, и не совсем на головубарабанистый, а все равно – поделом.

Генри Уилсон, во всех отношениях почтенный,но вовсе не старый коммерсант, британский подданный и младший компаньонторгового дома «Сазерби, Брекенридж и Уилсон», был человеком обстоятельным, нонемного ленивым. Этот грех он за собой знал и наедине с собственной совестьюпризнавал даже, что сия склонность, совсем незначительных размеров и заметнаятолько наметанному английскому оку, была, скорее всего, обязана его долгомупетербургскому сидению и тому, что сидение это ему с годами начинало нравиться.На фоне остальных петербургских коммерсантов, а в особенности самих русских, онмог почитаться за неустанного трудягу – и вправду, успевал много больше, чемлюбой, даже как-то негоже употребить здесь такое слово, «делец». Если честно,то большинство конкурентов этого названия не заслуживали. В сонном, вечно