Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 69

послушно подписавшего довольно позорную, что скрывать, конвенцию, но с этимгорячий патриотизм почтенного господина Уилсона мог примириться. Ганноверскуюдинастию он не особенно любил.

По совокупности же все новости непреложноозначали, что непутевый берлинский король остался со всей Европой один на один,и посему дни до его капитуляции можно пересчитать по пальцам. «В два счета всекончится, – думал сэр Генри. – Русская армия даже толком не успеет залезть вВосточную Пруссию, тем более с этакой-то скоростью. Знаем мы, видели этиманевры. Союзники с ними, конечно, ничем не поделятся, надуют и наплюют, пойдутна сепаратный, как тогда, с турками. Уж Кенигсберга здешним лапотникам невидать во веки вечные».

Впрочем, и с ближайшего фронта известияпоступали во всех отношениях утешительные: несмотря на слащавую выспренностьофициальных депеш, было ясно, что русские успешно выдержали первое столкновениес пруссаками и продолжали двигаться дальше, а в довершение австрийцы, выбивкороля из Чехии, успешно занимали Силезию. Ну а если и этого мало для оптимизма– шведы вторглись в Померанию. «Не сегодня-завтра, не сегодня-завтра…» – дваждыповторил про себя мистер Уилсон.

И все равно, где-то глубоко, на гранижелудка и пищевода, коммерсантскую утробу терзало малоосновательное,нелогичное, но явное неудовольствие злободневным политическим ландшафтом.«Словно стая собак эти монархи», – неожиданно для себя подумал сэр Генри.Подобно многим своим соотечественникам, он был человек с определеннымидемократическими наклонностями.

Утро в Москве выдалось холодное и чересчурмокрое, как об эту пору редко бывает, – почитай, никогда. Воздух резал глотку,загонял обратно под рогожу. «Не спать, не спать», – привычно повторял себеЕрёмка, ища впотьмах кадку с водой. Едва не споткнулся, но нашел и погрузилголову до самой шеи, и терпел колючий ожог, повторяя про себя, как училимастера: «И один, и два, и три, и четыре». Наконец, когда уже перед глазамиполетела мутная рябь, откинулся назад и хрипло, с клокочущим свистом, вдохнулчто было силы. Пробормотал «Отче наш», как всегда, без остановки – грех,приходской священник такого не любит. Но что ж поделаешь, работа не ждет!

И сразу в блеклом свете из слюдяного окошкапрошлое вспомнилось, а будущее нарисовалось. Начинался день, дай бог, не хужепрежних. «Благословен буди! Святый, Крепкий, помилуй нас!» И чтобы лучшепрежнего – о том просить не надобно, Господь все решит, и что надо ниспошлет.Будем трудиться в поте лица своего и зарабатывать хлеб насущный, как то от веказавещано. Не роптать, а молиться, не просить, а благодарить. Ну, с богом,пошли!

Выскочив на улицу, Ерёмка таки споткнулся охитрый корень и чуть не упал, широкими прыгучими шагами перескакивая лужи дарытвины. Брешут иные люди, что в тридевятом царстве да тридесятом государстве,там, где кисельные реки да молочные берега, есть к тому же дороги ровные,камушек к камушку, по которым можно ходить, под ноги не глядючи, а, наоборот,взирая вперед и прямо, встречным девкам да честным людям в самое лицо. Но сие,что и говорить, сказка. Может, есть такое чудо где за морями-океанами, тольконикто такого не видел, да еще чтоб в родный дом вернуться и рассказать сподробностями. И не станем о том печалиться – чужие чудеса нам не в помощь.

Пока же поспешал Ерёмка на работу, наБольшой суконный двор, и торопился, чтоб не опоздать. Он, благослови Божепокойных родителей и родителей их родителей, был человеком вольным, не казенныммастеровым, вечноотданным, а потому жил отдельно, от мануфактуры вдали, иникому ответа ни в чем не давал. Обитал дома, в старой, еще дедовой хибаре,вместе с сестрой Натальей, зятем Семеном и выводком племянников. Всего-томеста, что сени, горница да спаленка, но свое, не чужое. Куском хлеба непопрекнут, на улицу не выгонят, а в ненастный день и плечо подставят. Ну, нехоромы, а все-таки не на голове друг у дружки, как фабричные, и без лая.Семейство. Был еще один брат, старшой, Арсением звали, но его в армию свели,поскольку бобылем остался, растяпа. И канул на веки вечные, может, и неувидеться боле. Двадцать пять лет – не шутка. Но ежели уцелеет, руки-ногисбережет и выйдет в отставку почетную, тем паче в чинах унтер-офицерских, –всяк ему завидовать будет, с государевой-то пенсией и рассказами о странахнебывалых да делах невиданных.

Пришла от него одна весточка о прошломгоде, а с тех пор ничего не слышно. Инвалид принес, с покореженным лицом, изармии боевым калечеством уволенный. Товарищи ему таких записочек, писаремправленных, целый ворох надавали. Ходит теперь, разносит их, кормитсяпомаленьку. Ни малейшей крохи он не знал, кто да куда да откуда, ничего толкомсказать не мог. А в письме том всего две строки, приходской Ерёмке разобратьпомог. Дескать, жив-здоров, чего и вам желаю, и молитесь за меня, грешного, какя за вас. Но давно это было, а судьба солдатская, она, известное дело, переменчива.

Говорят, ныне в неведомых странах, залесами, за морями, воюют наши соколики, но не с туркой басурманской, как подавнему обычаю положено, а у немчуры в северных землях порядок наводят.Поссорились, дескать, меж собой тамошние графья, вот мы их и мирим, похристианскому добротолюбию. А иные вредные полковники не хотят, чтоб посправедливости, вот и потребна для их вразумления военная силушка. Очень дажепонятная каша. Ведь окромя такого распорядка, чего с ними воевать? Ерёмка этихнемцев кажный день видел, и были они незлобные, работящие. Речь развалистая,грубого помола, голоса треснутые, щеки завсегда складно побритые – ни страха от