Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 70

них, ни интереса. Жили, правда, в особицу, но это уж давно повелось, не намсудить. Не хотят – и ладно, насильно мил не будешь. Так-то оно и лучше, безраздоров и задирательств. Вера-то у них духом опасная, смутная, не наша, хотьне басурмане они, а в тот же раз и не родные, не православные.

Пусть так, тишайше: у нас свое, у вас – свое.Да и то – случались теперя такие немцы, что не боялись и не гнушались, ставилидома прямо в городе, только сперва всё вымеривали да прикидывали, и чтобы имнепременно сруб был ровным-ровнехонек. Потом брали всякие клинья да веревки ииной какой инструмент и тем же регулярным макаром подводили крышу и резалидвери. Стояли эти дома по слободам чисто и стройно, с широкими окнами, словноиноземцы, что в неведомые края заглянули и страсть как чудесам тамошнимудивились. И оттого застыли, болезные, заморозились, ни согнуться не могут, ниголовы повернуть.

Только ежели взаправду – хороши были тедома необычные, тянуло Ерёмку к ним сердечное любопытство. А почему, сам незнал. Неладно это, должно быть, дурной приворот. Не зря говорится: от добрадобра не ищут. Коли есть свой край – на чужое гляделкой не зыркай и пасть неразевай. И так на Суконном дворе всяк Ерёмке в лицо завидовал, а особливо ввечную крепость приписанные, завсегда не свои. Без того различия им крутьбаобщая, не покладая рук от рассвета до заката, поскольку не сказать, чтобыработа безмерная, ткацкая да фабричная, легкостью славна, ох, не сказать.Народу тьма, света мало, пыль клубами, кругом стук, гам, и так без продыху досамой ноченьки. Те мужики, что годков по двунадесять, а то и пятнадцать такпроработали, завсегда терпели разные недомогания, обычаем долго крепились, непоказывали виду, потом, когда уже было невмочь, сходили с лица, с тела,сказывались больными и оставались, порой стонучи, лежать по хижинам, землянкамда жилым рядам, сгрудившимся за оградой Двора. Часто потом уже и неподнимались, скреблись в углах или по стенам, на боковых лавках, даже тряпицейне огороженных, рази только изредка ковыляли до ведра и обратно. Их прощали, негнали, щами не обделяли. Понимал народ, вышел страдальцу последний срок – здесьдо пятидесяти доживали немногие, а многие и ране надрывались да скукоживались.Всё так, никому не избегнуть, рождены мы в этот мир на труды великие да мукижестокие, и да не вопиём о том напрасно, бо се есть удел человеческий.

Рядом с угасавшими, гулко заходившимися в протяжномкашле, пристеночными в тесноте и пыльной спертости, среди сладкой гнили ивесело шнырявших туда-сюда мышей рождались дети, опора наша, работнички. Ох,пряхи-ткачихи позорные, ох, естество наше аспидное. Вот так: Бог взял, Бог дал.

По воскресеньям служил Ерёмка в церкви,иначе сказать – был на побегушках. С утра мотался по пономаревым поручениям,чистил батюшке рясу, выносил прихожанам жестяной кубарь для милостыни. Работалспоро, ничего не путал, отдыха не просил. После службы садились духовные затрапезу с богатыми прихожанами – Ерёмка опять тут как тут, кому вина подлить,кому рушник подать. Вертелся изо всех сил, только что через голову непрокатывался. И дьякон, и сам поп были им довольны, привечали, лаской баловали,без куска не оставляли. Тем здоровья и поднабрался, никакая хворь не берет,тьфу-тьфу-тьфу, сгинь, нечистая сила. Да вот еще: отец Иннокентий читать егонаучил по складам, и псалтирь ветхую преподнес в назидание. Вот это подарок такподарок, руки за него целовать мало!

Оттого Ерёмке в доме почтение, особливо впраздники: сядет вся семья рядком, племяши притиснутся поближе плечико кплечику, слушают, а Ерёмка им нараспев читает священные песни Давида, царяИзраилева. Особо любил он ту, что написана была, когда бежал Давид от Авессалома,сына своего. Хоть и коротка она, но трогательна, прямо страсть. Слезы у Ерёмкипроступали в голосе, когда зачинал он: «Господи! Как умножились враги мои!» Иостальные псалмы, что сразу за этим следуют, продолжал читать без перерыва,пока мочи хватало. Отец Иннокентий рассказал: они тогда же писаны, потому игорестны столь, оттого царь иудейский и утомлен вельми в воздыханиях и ночькаждую омывает свое ложе слезами изобильными. Печалуется, значит, от бед своихдушевных.

И это отец Иннокентий тоже объяснил:дескать, сыну на отца руку поднимать – великий грех, но и самому родителю такоеот своего чада терпеть – горе смертное, неизбывное. Сие, добавил отецИннокентий, верно во всех обыкновениях, не только домашних, внутри семьиразбираемых и решаемых. Слово Писания – оно на все случаи применимо исоветностью богато. Вот, к примеру, тяжкий грех человеку восставать противвластей, а грех крайний – пойти на самого богоспасаемого монарха, коий своимподданным все равно что родной отец. И как монарх – помазанник Божий, обязан ондля благополучия и законности государства таких бунтовщиков покаратьнаисуровейше, но сердце его при этом болью обливается за непутевых деточексвоих, с пути сбившихся.

Это Ерёмке было очень даже понятно. Он,когда Дашку или Сергуньку хлестал за разное шелопутство – не сам по себе,только по сестринской просьбе, – тоже жалел племяшей, сдерживал руку, послабжестарался. Наталья ведь тоже, понял он однажды, потому их редко прибивает, лишьесли под горячую руку, – любит. Но и без урока нельзя, детское баловствоспускать – всем только во вред, отыграется потом в лихую годину. Нет раскаяниябез наказания, прощения без епитимьи. Такова, говорил отец Иннокентий,заглавная максима нашего бытия.

На Дворе Ерёмка работал второй год – свелаего туда сестра, как только в возраст вошел. Да куда ж еще – остальные