Страницы Миллбурнского клуба, 4 - Страница 96

эксперименты, быстро запрещенные по этическим соображениям, все же изредкаповторялись в разных местах (давая похожие результаты), вплоть до недавнеговремени [23]. Они как бы приоткрывают ненадолго ту бездну, в которой каждый изнас, по-видимому, может оказаться, – но остаются, как я понимаю, далекими отпсихологического мэйнстрима в старинном споре насчет того, «первично»(природно) насилие, по Гоббсу, или «вторично» (цивилизационно) – по Руссо.Сорокин дает новые убедительные аргументы первому лагерю.

Если Х. Арендт писала о «банальности зла»применительно к нацистам, то у Сорокина эта самая банальность становится общимместом любой человеческой практики. Это, пожалуй, один из самых сильныхего приемов. В этом отношении «Норма» наиболее конгениальна всему кругу егоосновных идей. Под «нормой» там можно (и нужно, я думаю) понимать не только«нормальное» поедание идеологического дерьма, но и такие вещи, как все кошмары«Падёжа», все извращения седьмой части романа (см. «Буквализация метафор», Раздел4), всю возрастающую злость автора «писем с дачи» и т.д. Тем самым ставится естественныйвопрос о том, где кончается норма и начинается отклонение. Но ведь это и есть,возможно, главный вопрос статистики и, соответственно, социосистемики.

Включенность насилия в повседневность, еенеотличимость от нормы, непосредственный переход от кошмара к реальности иобратно, полное отсутствие морализаторства при описании создают трагическоеощущение того, что насилие было, есть и будет первичным из всех остальныхпроявлений человека, что цивилизационный слой чрезвычайно тонок и что именнотакова природа вещей. Я пишу эти строки в те дни, когда внимание переключаетсяот подбитого в небе Украины самолета к войне в секторе Газа – мне не надодалеко ходить за примерами того полубессмысленного и неистребимого насилия,которым полны книги Сорокина и мир вокруг. Больше об этом сказано в Разделе 5.

Секс (табл. 1, 4)привлекает авторское внимание реже, чем насилие (20%), но явно является однойиз самых ярких черт его творчества. Когда в 1999 году вышло «Голубое сало»,именно под предлогом порнографии его книги сжигались «Нашими» и было заведеноуголовное дело (к счастью, проигранное истцами). Одним из аргументов защиты вто либеральное время, я помню, был примерно такой: «Вас (присяжных? судей?)что, возбуждает описание гомосексуального акта между Сталиным и Хрущевым? Развеэто не может вызвать ничего, кроме отвращения?» И вроде бы аргумент сработал(по крайней мере Сорокина оправдали; неясно, что было бы сейчас, в эпохупостсексуальной реакции в России). Действительно, сцена была отвратная, нехочется цитировать. Вообще, из 25 текстов, в которых есть многочисленные сценысексуального характера, я могу вспомнить только две, в которых секс описан какрадостное телесное наслаждение: из «Очереди», причем, в силу специфики самогоромана (в котором нет ничего, кроме прямой речи героев), это наслаждение поданотолько через слова и междометия героев, что делает его удивительно жизненным иновым; один мимолетный эпизод из «Заноса». Вовсех остальных случаях что-то все же мешает воспринять секс «как обычно». Идаже если сцена, может, обычно выглядит – весь контекст говорит о том, что нет,это не так. Вот маленький фрагмент из жизни уже представленныхвыше героев. (Здесь и далее в цитатах я старался привести ненормативную лексикуВ. Сорокина к более принятому литературному виду. – И.М.):

«Ребров залпом допил свой коньяк ипоставил стакан на пол:

— Конечно, оптимизм — это хорошо... Ноопираться следует все-таки на теорию вероятности, на жесткий расчет. И всерадужные фантазии отбросить. Раз и навсегда.

Он помолчал, глядя в огонь, потомпроизнес:

— Ольга Владимировна. Давайте пое**мся.

Ольга удивленно подняла брови:

— Что... прямо сейчас?

Он кивнул. Ольга искоса взглянула наего напрягшийся член, улыбнулась и стала раздеваться» («Сердца четырех»).

Помимо того, что повышенная любезность (поимени-отчеству, на вы) в сочетании с «пое**мся» производит шокирующеевпечатление (как и любое резкое противопоставление стилей, о чем далее), вкомбинации с осознанием, что диалог происходит между коллегами по убийствам,придает всей сцене то, что по-английски называется uneasiness, а по-русски,наверно, «неясная тяжесть». Попросту говоря, то, что дальше происходит, уже нехочется относить в разряд эротической литературы. Такая же неполнота возникаетпосле блестящего описания акта в самом начале «Тридцатой любви Марины» – все прекрасно,чувства мужчины переданы бесподобно точно, но Марина, по определению, кончить смужчиной не может. Не так, как с женщиной:

«Постанывая и всхлипывая, они сталицеловаться.

Марине казалось, что она целуетсяпервый раз в жизни. Это длилось бесконечно долго, потом губы и языки запросилидругих губ и других языков: перед глазами проплыл Сашенькин живот, показалисьзолотистые кустики по краям розового оврага, из сочно расходящейся глубиныкоторого тек сладковатый запах и выглядывало что-то родное и знакомое. Маринавзяла его в губы и в то же мгновенье почувствовала, как где-то далеко-далеко, вСибири, Сашенькины губы всосали ее …, а вместе сним – живот, внутренности, грудь, сердце...

После седьмого оргазма Сашенька долгоплакала у Марины на коленях».

Сцена чрезвычайно эротична и написанасовершенно мастерски – но все это происходит после курения марихуаны, чтоснова-таки оставляет некую недоговоренность: а было бы так же хорошо без нее,как «должно быть»?